Литература

Трудно быть евреем

It is difficult to be by a jew

От гекзаметра до наших дней                                                          

          Об изобретательстве в технических науках известно на свете очень многим, а вот об изобретательстве в области стихосложения осведомлено весьма ограниченное количество людей, в первую очередь филологов- теоретиков. Между тем разного рода новшеств в упомянутой выше области было сделано немало за последние два с половиной тысячелетия.

Всё началось с древнегреческого гекзаметра, когда слова в относительно коротких строчках стали располагаться друг за другом с учётом словесной ритмики, придавшей литературному тексту некую дополнительную окраску. Именно она, окраска эта, увеличила возможность некой эманации, именуемой сегодня поэзией, проникать в литературный текст, делая его чем-то более значительным при передаче людских мыслей и чувств. Впрочем, другие народы на земле, например, японцы могли бы пальму первенства в стихотворном изобретательстве отдать своим ультракоротким танке (пять строк) и хокку (три строчки), фиксирующим какое-то мгновение бытия.

     Прошли годы, и в стихотворчестве появилась рифма. Тут я не просто написал «в стихотворчестве», подчёркивая тем самым, что далеко не всякие стихи можно квалифицировать в качестве поэзии. Так вот, в стихотворных текстах рифмовка зародилась где-то в четвёртом веке нашей эры, по крайней мере в Европе. И мы можем смело квалифицировать рифмованный стих, как важнейшее изобретение в области стихосложении. За времена, последовавшие после этого изобретения (включая, естественно, и наши дни), в арсенале у поэтов и «поэтов» много чего появилось. В частности, приложил руку к стихотворному изобретательству и автор этой статьи, придумав, например, эпиграммы-близнецы. Изобретению их предшествовало некое событие, поспособствовавшее появлению на свет этого поэтического новшества. Начиналось всё так. 

     В 2014 году я частенько выступал на форуме всем хорошо известной «Новой газеты», периодического издания крайне либерального толка; ныне оно прикрыто российскими властями. Одним из литераторов, сотрудничающих с «Новой», являлся некто Дмитрий Быков, которому руководство газеты предоставило режим наибольшего благоприятствования, регулярно отдавая в его распоряжение целую полосу. Как правило, на ней еженедельно печатались рифмованные сатиры этого автора. У многих читателей «Новой» эти стихотворные фельетоны вызывали неподдельный восторг, но только не у меня. Не станем здесь касаться причин моего весьма скептического отношения к творчеству господина Быков-Зильбертруда, скажу лишь, что на форуме «Новой газеты» я не скупился на критические замечания в адрес этого стихотворца и публициста. Частенько моя критика была представлена в крайне сжатой форме – в виде эпиграмм. Критикуемый мной автор, совершенно не владеющий этим видом сатирической поэзии (а многие ли владеют им?), обычно отвечал мне вполне заурядно: что-то вроде «Емеля, не позорься!». И вот однажды, после очередного моего выпада в адрес Быкова, меня снова попросили не позориться. Вот только пожелание это исходило от какого-то третьего лица. Я, естественно, поинтересовался у него, а не попугай ли он господина Быкова, сколько уже раз увещевавшего меня подобным образом? И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Некто Золовкин (Сергей Алексеевич), в недавнем прошлом полицейский, чем-то насоливший в Краснодарском крае местным властям, а затем принятый на работу руководством «Новой газеты» в качестве модератора её форума, немедленно сделал меня на нём персоной non gratа. По ходу вердикта о моём остракизме, этот журналистский вышибала заявил к восторгу многих читателей «Новой», пасшихся на её форуме, что у меня “мания творческого величия”. Интересно, кого же это я так неосторожно сравнил с попугаем, если учесть мгновенную реакцию опального мента, вдруг пустившего в ход некоторые навыки из разряда «тащить и не пускать», приобретённые им в рядах «Краснознамённой»? Дмитрия Муратова или, не дай Бог, господина Лебедева, долларового мульти миллионера (14% процентов акций газеты)? Словом, модератор показал мне свои либеральные зубы – вот они какие, оказывается?! А я-то думал…Тут остаётся добавить. Среди поддержавших относительно меня шаг Золовкина оказался и некий Аскользин. Откровенно расшаркиваясь перед ментом-модератором, он написал, что можно быть интеллектуальным человеком и в то же время совсем не умным! Золовкин моментально поблагодарил Аскользина за поддержку.

     Я не задержался с ответом, который, впрочем, был заметно ассиметричен, то есть я действовал не по принципу «Сам такой!», а по принципу «А что вы на это скажете?», а потому выслал по электронной почте мою каламбур-эпиграмму на уже известного нам стихотворца Быкова. Вот её текст:

«Кто без ума от Быкова,

  Тот скорей всего без ума –

                     У господина Быкова ничего великого,

          Лишь претензий великих тьма!» 

      У эпиграммы этой есть хулиганский подтекст: именно, вместо слова «ничего» есть ряд более сильных слов, начинающихся с частицы «ни», например, «ни хрена».

     В своём электронном письме я также поинтересовался, не говорит ли эта эпиграмма-каламбур об известном мастерстве её автора в области сочинения этого вида сатирической поэзии? Ответа я не получил, но зато получил его из Интернета, где некоторое время спустя три моих эпиграммы были процитированы неизвестным мне человеком. В их числе фигурировала и вышеприведенная эпиграмма на господина Быкова.

     Как-то так уж получилось, что мне и в голову не пришло сочинить эпигамные ответки ни на Золовкина, ни на Аскользина. Вроде бы инцидент «был исперечен». Да только человек не предполагает, а Господь всё равно располагает. И вот много времени спустя на ум мне вдруг приходит такая вот рифма: ничтожество – тождество. Ну пришла и пришла. А что с ней делать прикажете? Пока я думал, как быть, рифмовка обросла мясом, и извольте получить ответку в адрес одного из моих старых обидчиков:

                             «Аскользин и ничтожество         

               По сути дела тождество!»

     Что ж, неплохо. Не подхалимничай! Но ведь есть ещё и Золовкин. Ему бы тоже надо послать литературную ответку. А не попытаться ли так перелицевать уже сочинённую эпиграмму, чтобы она касалась уже другого человека? Золовкина в данном случае – сторожевого пса российского либерализма. Оказалось, как ещё можно, и вот, что получилось:

                                                            «Золовкин и убожество,

                                                            Как оказалось, тождество!»

     Совсем неплохо, особенно, если учесть факт литературного изобретения – рождения на свет эпиграмм-близнецов, касающихся сразу двух персон, «отличившихся» в одном деле. Насколько я знаю, ничего подобного в русской литературе не случалось, а, может быть, и в мировой.

     Итак, имело место литературное изобретение, но надо же «застолбить участок», как делают это изобретатели разных технически новшеств, патентуя их в патентных бюро. Конечно, изобретение тут чисто литературное, а потому я не могу юридически запретить другим поэтам-сатирикам сочинять эпиграммы-близнецы, но ведь кто-то может и присвоить себе авторство придуманного мной новшества. Стало быть, необходимо где-то обнародовать полученные результаты. Это я и делаю, включив эти эпиграммы-близнецы в свой сатирическом сборник «Под знаменем сатиры», вышедший в свет в 2023 году в «Супер Издательстве» (город Санкт-Петербург). 

     Тут остаётся лишь упомянуть о сонетах-близнецах, также мною изобретённых мною, но подоплёка их создания совсем другая, чем в описываемом выше случае – она тесно связана с точностью выбранного слова при сочинении стихотворений подобного рода. Поэтому для данного конкретного случая целесообразней написать отдельное эссе.

Эмиль Вейцман (Emil V. Veitsman)

The Twentieth Re Minor

(short story)

20-ый, ре-минорный

                                         «Благодарю Вас, Иосиф Виссарионович,.

                                         за Вашу помощь. Я буду молиться за Вас

                                         денно и нощно и просить Господа, чтобы

                                         Он простил Ваши прегрешения перед на-

                                         родом и страной. Господь милостив, он

                                         простит. А деньги я отдам на ремонт церк-

                                         ви, в которую я хожу».

                                                                  Письмо  пианистки

                                                                                    М.В. Юдиной Сталину    

1.

-Что у вас ещё, товарищ Поскрёбышев? – спросил своего секретаря Сталин.

-Тут одно письмо, адресованное вам.

-Одно письмо? Всего лишь? – Сталин с насмешкой посмотрел на секретаря. - Помнится, мне много раз докладывали, что каждый день в мой адрес приходит со всего мира тысячи писем.

-Товарищ Сталин, это письмо из той категории, о которых есть ваше специальное указание.

-Кто пишет?

-Пианистка Юдина.

-Благодарит за деньги?

-Благодарит, но не только. Разрешите прочесть?

-Я сам прочитаю.

Сталин взял из рук Поскрёбышева письмо, внимательно прочитал его и призадумался.

-Товарищ Сталин! – прервал размышления вождя личный секретарь, - Компетентные органы на всякий случай подготовили соответствующую справку относительно автора письма. - Поскрёбышев положил на стол, за которым сидел Сталин, два листа бумаги с отпечатанным на них машинописным текстом.

Сталин в ответ усмехнулся и сказал:

-Найдётся время, прочту. А вообще-то об этой женщине у меня вскоре будет собственная информация. Из первых рук… Кстати, товарищ Поскрёбышев, вы не забыли, послезавтра у меня в гостях ожидается товарищ Гилельс, наш всемирно известный пианист? Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы инструмент был настроен безукоризненно. Лучше, чем в Большом зале консерватории.

-Товарищ Сталин! Настройщик придёт завтра. Он уже извещён о приезде Эмиля Григорьевича.

-Ну вот и прекрасно, товарищ Поскрёбышев. Можете быть пока что свободными.

Личный секретарь вышел из помещения.

2.

Знаменитого на весь мир пианиста привезли к Сталину точно к назначенному времени. Впрочем, иного и быть не могло. Сталин очень ценил пунктуальность и мог жестоко наказать за её несоблюдение. В данном конкретном случае людей, ответственных за прибытие Эмиля Гилельса на Ближнюю дачу в гости к Самому.

-Здравствуйте, товарищ Сталин! – приветствовал знаменитый пианист вождя народов, входя в комнату.

-Здравствуйте, товарищ Гилельс! – ответил Сталин, не поднимаясь с кресла, в котором сидел. – Доехали, надеюсь, без приключений?

-Доехали прекрасно, Иосиф Виссарионович, - последовал немедленный ответ пианиста.

-Раз прекрасно, значит, прекрасно. Присаживайтесь, пожалуйста! Отдохнёте с дороги минуту-другую и что-нибудь мне сыграете. А после я вас чаем напою. Это будет вашим гонораром за хорошо проделанную работу. От каждого по способности, каждому по труду. Кстати, товарищ Гилельс, чем вы сегодня собираетесь меня угостить? – поинтересовался Сталин.

-Иосиф Виссарионович! В прошлый мой приезд вы выразили желание послушать «Времена года» Петра Ильича Чайковского. Так что, если вы не передумали…

-Не передумал. Я люблю Чайковского несмотря на его пессимизм и мировую скорбь. Мне представляется, для коммунистического общества его музыка не особенно подходит. Но мы пока что живём не при коммунизме и можем позволить себе слушать этого композитора. Не правда ли, товарищ Гилельс?

-Совершенно с вами согласен, Иосиф Виссарионович.

-Впрочем, я совсем не уверен, что, скажем, музыка Шостаковича и Прокофьева окажется нужной будущей социально-экономической формации. Честно говоря, музыка этих композиторов мне не очень по душе. Но оба они мировые знаменитости, оба они слава Советского Союза, и с этим нельзя не считаться. Как вы считаете, товарищ Гилельс?

-Полностью с вами согласен, товарищ Сталин. И Дмитрий Дмитриевич Шостакович, и Сергей Сергеевич Прокофьев являются славой нашего социалистического государства. Конечно, они не всегда легко воспринимаются, как скажем, Чайковский, но, думаю, с годами, круг их почитателей заметно расширится.

-Ну что ж, товарищ Гилельс, вам тут видней. А я вот как-то слышал, от кого уже не помню, сравнение архитектуры с застывшей музыкой. Так вот, мне представляется, что если музыку Шостаковича или Прокофьева каким-то образом довести до застывшего состояния, то получится что-нибудь вроде здания Госпрома в Харькове. Вам, наверное, знакомо это сооружение?

-Конечно. Я много раз гастролировал в этом городе.

-И каково ваше мнение о Госпроме, товарищ Гилельс?

-Иосиф Виссарионович, я не специалист в архитектуре. Мне трудно судить. Во всяком случае, ваша мысль очень оригинальна. Конечно, в произведениях и Дмитрия Дмитриевича, и Сергея Сергеевича имеется много отступлений от традиционных правил музыкальной гармонии. Как, скажем, у Маяковского, но только в области поэзии.

-Пожалуй, вы в чём-то правы, товарищ Гилельс. А скажите-ка мне, пожалуйста, вам известна такая пианистка Юдина, Мария Вениаминовна?

При этом вопросе сердце знаменитого пианиста учащённо забилось.

 «Что ещё выкинула эта…мишигене»? – подумал Гилельс, с удивлением осознав одновременно, что для характеристики Юдиной у него нашлось лишь слово на идиш, означающее то ли чрезмерная чудачка, то ли слегка помешанная. Вслух же пианист сказал:

-Иосиф Виссарионович! Я знаком с пианисткой Юдиной.

-Знакомы, значит. И какое у вас мнение о ней?

-Талантливая пианистка и талантливый педагог.

-Талантливая, говорите. Согласен. Недавно я услышал по радио концерт для фортепиано с оркестром Моцарта. Кажется, под номером двадцать три. Мне очень понравилось.

«Куда он клонит? – подумал в этот момент Гилельс. – Но до чего-то она, похоже, доигралась. То ли до Сталинской премии, то ли до…»?

Новый вопрос вождя ответа на эти вопросы пока что не давал:

-А что вы, товарищ Гилельс, скажете о ней, как о человеке?

-Иосиф Виссарионович! – Гилельс постарался тут ответить на последний вопрос Сталин как можно осторожней. – Мария Вениаминовна очень честный и очень откровенный человек.

-Товарищ Гилельс! А вы не замечали у гражданки Юдиной каких-либо странностей… с точки зрения советского человека?

-Вы имеете в виде её чрезмерную религиозность? – в свою очередь задал вопрос пианист, отметив про себя слова «у гражданки Юдиной».

-Хотя бы и чрезмерную религиозность. Зачастую она ведёт себя чуть ли не как миссионер. Интересно, зачем ей это надо. До революции некоторые евреи крестились ради получения образования и вида на жительство вне черты оседлости. Юдина не смогла бы в 1916 году проживать в Петрограде и учиться там в консерватории, будучи иудейкой по вероисповеданию. Но зачем ей это сегодня?

-Мне это не известно, товарищ Сталин.

-Мне, кстати, тоже. Товарищ Гилельс! В своё время вы просили меня по поводу пианиста Нейгауза. Генриха Густавовича. Скажите, товарищ Гилельс, а за гражданку Юдину вы бы тоже попросили, окажись она в подобном положении?

Сталин пристально посмотрел на пианиста, желая увидеть на его лице реакцию на заданный вопрос. Член партии с 1942, пианист Эмиль Григорьевич Гилельс, чистокровный еврей, не практикующий ни иудаизма, ни христианства, ответил вождю так:

-Если она ни в чём не виновата, кроме как в излишней религиозности, то попросил бы. Она же не слово Божие преподаёт, а фортепиано. Да и пианистка она превосходная.

-Значит, попросили бы, – тут Сталин сделал паузу, в ходе которой набил свою знаменитую трубку табаком,  закурил её и наконец сказал. – Что ж, пускай преподаёт. И концертирует. Про неё достаточно. А вот относительно Моцарта я хотел бы у вас кое-что спросить, товарищ Гилельс.

Тут Сталин сделал паузу, видимо, обдумывая, какие слова подобрать для вопроса. Наконец нужные слова нашлись:

-Скажите, товарищ Гилельс, остальные концерты Моцарта так же хороши, как его двадцать третий концерт? Кстати, сколько их у этого композитора? Уж простите за незнание. По роду моей деятельности мне приходится помнить совсем другие цифры.

С ответом на второй вопрос пианист не замедлил:

-Иосиф Виссарионович! У Моцарта двадцать семь концертов для фортепиано с оркестром. У него также имеются концерты и для других инструментов, например, для скрипки, для кларнета.

-Хорошо работал товарищ! – пошутил Сталин. –Будь он сейчас жив и живи у нас в стране, ему бы следовало присвоить звание дважды героя социалистического труда и несколько Сталинских премий первой степени. При условии, конечно, что и остальные двадцать шесть его концертов для фортепиано с оркестром так же хороши, как и двадцать третий.

-Товарищ Сталин! Они все хороши, но каждый по-своему.

-По-своему, говорите. А как вы думаете, почему по радио не исполняется, например, его двадцатый концерт?

-Я тут могу только предполагать, товарищ Сталин.

-Предположите.

-В музыке этого концерта, особенно в его первой части, есть нечто такое, что сильно диссонирует с настроем сегодняшнего дня в нашей стране. Нечто подобное имеет место и в двадцать четвёртом концерте для фортепиано с оркестром Моцарта. Видимо, товарищи из Радиокомитета хорошо это чувствуют.

Сталин в ответ на слова Гилельса усмехнулся и затем вдруг задал новый вопрос, поставивший пианиста в тупик:

-А как вы думаете, товарищ Гилельс, время в нашей стране сегодня хулиганское?

-Я так не думаю, - поспешил Гилельс заверить Сталина.

-Я тоже так не думаю, товарищ Гилельс. А вот у Дмитрия Дмитриевича Шостаковича иное мнение. Как-то я услышал по радио его концерт для фортепиано с оркестром. Там ещё труба много солирует. Так ведь это же хулиганская музыка. И это не только моё мнение. Народный артист, пианист Гольденвейзер, как мне известно, тоже назвал музыку этого концерта хулиганской. Ещё до войны.

Сталин невозмутимо смотрел на Гилельса, с интересом ожидая его ответа. Немного подумав, знаменитый пианист ответил вождю:

-Иосиф Виссарионович! Дмитрий Дмитриевич Шостакович был ещё очень молод, когда писал этот концерт. Ну поёрничал немного. В финале. Решил позабавить народ. Как, скажем, конферансье Гаркави или Тарапунька со Штепселем.

-Значит, решил позабавить. Да только не всем смешно. У меня, лично, от этой музыке такое впечатление, что где-то кривляется мелкий бес. Впрочем, кому хочется смеяться, пускай смеётся, слушая эту музыку. А я вот сейчас, товарищ Гилельс, с удовольствием послушаю Чайковского. В вашем исполнении…

3.

Через несколько дней пианист Эмиль Гилельс был неожиданно вызван в Отдел культуры Московского городского комитета партии.

Завотделом встретил знаменитого музыканта сладкой улыбкой, слабым рукопожатием, отдававшим неискренностью, и казённым вопросом относительно самочувствия и творческих планов. После того, как программа казённого политеса была исчерпана, завотделом перешёл к главному:

-Эмиль Григорьевич, - сказал партийный функционер, - у нас к вам партийное поручение. Тут последовала пауза, во время которой завотделом, улыбаясь, смотрел на пианиста, а тот в свою очередь недоумевал, почему, собственно, партийное поручение ему давали не где-нибудь, а в самом горкоме партии. Вскоре, впрочем, всё стало на свои места.

-Эмиль Григорьевич, - прервал наконец молчание завотделом, - мы бы попросили вас записать совместно с оркестром Большого театра Двадцатый концерт Моцарта для фортепиано с оркестром. Кстати, к нам из-за рубежа поступила новая звукозаписывающая техника. Концерт для фортепиано с оркестром с её помощью можно записать на одной пластинке. Разумеется, для воспроизведения звукозаписи необходим и специальный проигрыватель. Тут у нас тоже нет никаких проблем. Словом, обойдёмся без патефона, хе-хе-хе.

Гилельсу всё стало ясно: недавний разговор со Сталиным получил своего рода продолжение, но не на Ближней даче в Кунцево, а в самом центре Москвы, в горкоме партии.

-Я, разумеется, с радостью выполню это партийное поручение, - сказал Гилельс. – Но почему именно с оркестром Большого театра? Это оперный оркестр, а тут концерт для фортепиано с оркестром, да еще и Моцарта. Я бы предпочёл записать этот концерт с оркестром Мравинского. Так было бы лучше.

Завотделом в очередной раз сладко улыбнулся в ответ на слова пианиста и быстро-быстро затем заговорил:

-Эмиль Григорьевич, для вас это не было бы лучше. Ну подумайте, надо ехать в Ленинград, жить там в гостинице, а тут вы живёте дома, всё к вашим услугам, родные рядом. Зачем вам Мравинский. Товарищ Сталин сказал совершенно определённо: с оркестром Большого театра. Дирижёра можете выбрать сами, я бы лично порекомендовал Николая Семёновича Голованова.

«Только Голованова мне не хватало!» - с досадой подумал Гилельс и вежливо, но твёрдо эту кандидатуру отвёл:

-Николай Семёнович очень хорошо исполняет русских композиторов, особенно композиторов Могучей кучки, а тут австриец Моцарт. Попросите, Мелик-Пашаева дирижировать оркестром.

Гилельс прекрасно знал – Сталин очень любил Большой театр, его оркестр и даже имел рабочий кабинет в помещении этого театра. Но вот особой любви к главному дирижёру Первого театра страны, Николаю Голованову, вождь не испытывал. Предложение привлечь этого дирижёра к записи концерта Моцарта явно исходило от горкома партии. Поэтому в вопросе о дирижёре знаменитый пианист был твёрд, и завотделом пришлось уступить: как-никак в отличие от Гилельса он к Сталину на Ближнюю дачу регулярно не ездил. Да что там регулярно – он вообще не ездил туда.

4.

Концерт был записан. На этикетке, наклеенной на долгоиграющую пластинку, в качестве исполнителей были указаны: Эмиль Гилельс – фортепиано, и оркестр Большого театра под управлением Александра Мелик-Пашаева. Учитывая заказчика данной записи, её тираж составил три экземпляра. Виниловые пластинки, как хорошо известно, довольно хрупки и со временем изнашиваются. Все три пластинки были доставлены в Кунцево – на Ближнюю дачу.

Получив пластинки с моцартовским концертом, Сталин распорядился выплатить музыкантам и техническим работникам, осуществлявшим запись, крупные денежные суммы. Разумеется, каждый получил своё, но довольными остались все.

В день получения пластинок Сталин чувствовал себя неважно, работалось плохо, перерывы для отдыха были чаще и длиннее. Как известно, вождь предпочитал ложиться спать далеко заполночь и вставать поздно. Ночью, во время одного из перерывов в работе, Сталин решил послушать доставленную ему накануне запись моцартовского концерта. Он вынул пластинку из конверта, внимательно прочёл надпись на этикетке и поставил пластинку на проигрыватель. Зазвучала музыка…

Уже первые её звуки насторожили вождя. В этой музыке был какой-то особенный подтекст, в котором он, большой мастер создания подтекстов и чтения их, не мог пока что разобраться. Вот у Чайковского всё было для него ясно, всё лежало на поверхности, как, впрочем, и в других произведениях Моцарта, которые он до сих пор слышал, включая и его знаменитый реквием. Но тут было что-то ещё. Что же? Сталин этого пока что не мог понять, но интуитивно чувствовал, что исполнять такую музыку по радио было крайне нежелательно, и товарищи из радиокомитета правильно сделали, не пуская этот концерт в эфир. Похоже, музыка первой части концерта слишком сильно диссонировала с официальной идеологией государства.  Похоже, она ставила под сомнения основные её постулаты. Более того, она вообще ставила под сомнения и многие другие постулаты, касающиеся человеческого бытия. Эта музыка была своего рода двадцать пятым кадром кинофильма, кадром, тайно воздействующим на человеческое сознание, заставляя его усваивать некие идеи, противоречащие господствующей точке зрения, ниспровергающие их. Но что же несла в подтексте первая часть моцартовского двадцатого концерта для фортепиано с оркестром? Что?!

Сталин не заметил, как заснул.

Ему приснился сон, вернее сказать, ему приснился звук и только звук. Кто-то произнёс:

-Иосиф! Дорога в ад вымощена добрыми намерениями!

Сталин вздрогнул, услышав эти слова, и проснулся. Оказывается, он спал какую-то пару минут. Ночь продолжалась, продолжался и концерт… Вот закончилась первая его часть, началась вторая, но в ней уже не было того подтекста, который так сильно поразил воображение вождя. И тут он кое-что вспомнил.

Давным-давно, когда он ещё учился в духовной семинарии, кто-то сказал ему, что если во сне ты слышишь чей-то голос, но говорящего не видишь, то, значит, с тобою говорит сам Бог.

Бог! После того, как его выгнали из духовной семинарии, Иосиф и позабыл о нём думать. Какой там ещё Бог, если такое творится на земле. Нет никакого Бога, и человек сам должен преобразовать земную жизнь, сделать её лучше. Он, Сталин, этим и был занят. И не одно десятилетие. Занят он этим и по сей день. Только однажды, после духовной семинарии, он по-настоящему вспомнил о Боге –  в 1941 году. Немцы тогда рвались к Москве, казалось, государство, созданное им и Лениным, вот-вот рухнет. И тут он сделал шаг в сторону церкви, православной церкви в первую очередь, несколько ослабив давление на неё, кое-что ей разрешив. Этот шаг придал ему решимости, смелости и силы. Положение удалось выправить в конце концов, а после пришла и Великая победа. Великая! И он снова думать забыл о Боге, будучи фактически обожествлённым многими миллионами людей во всём мире. И вот теперь этот голос во сне: «Иосиф, дорога в ад вымощена добрыми намерениями»! И тут он, Иосиф Сталин, бывший семинарист, вдруг понял подтекст первой части этого несомненно гениального моцартовского произведения. Он должен был в конце концов его понять, ибо в духовной семинарии в семинариста Иосифа Джугашвили  неплохо вдолбили священное писание, включая книги пророков. Он всё понял. Нет, это не была скорбь человека, пускай даже такого гениального, как Чайковский. Это была особая скорбь, это был плач ветхозаветного пророка, напоминавшего людям о кратковременности человеческого бытия. Это был плач пророка Иеремии, но не по Иерусалиму, а обо всём человечестве, включая и его, человечества, роковые заблуждения…

Концерт закончился. Сталин встал с кресла, подошёл к проигрывателю и выключил его. Потом он опять сел в кресло и призадумался. Снова вспомнился сорок первый год. Немцы под самой Москвой, парад на Красной площади в честь 7-го ноября и «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой»! И страна встала. А  сейчас всего лишь этот голос во сне «без картинки» и моцартовский концерт. Но не он вспомнил о Нём – о нём вспомнили… Когда развилка осталась далеко позади.

    Стояла глухая зимняя ночь, кругом была мёртвая тишина, и у вождя уже не было другого пути, другой дороги…

                                                                                 Октябрь, 2008